ФРУНЗИК МКРТЧЯН: «ВЕЧНЫЙ МОНОЛОГ» (фрагменты книги)
Я никогда не мечтал стать артистом. Может потому, что дом моего детства был рядом с клубом. А может потому, что в тринадцать лет начал работать помощником киномеханика и тогда уже играл в самодеятельности. Но как это родилось, как начался мой театр? Наверное, с детской сказки.
Сказка, которая с годами кажется ещё более волшебной…
Кто видел, тот не забыл приезд в Ленинакан Папазяна. В городе стояли морозы, снег и ветер хлестали по лицам людей, заваливали сугробами двери из домов, когда разнеслась весть: на тумбе у комбината объявление - подумать только! - «Отелло» с Ваграмом Папазяном, ни больше, ни меньше!
Я был ещё маленьким… Вечером, во время репетиции нашего театрального кружка, у театра началось настоящее столпотворение! У двери в клуб страшная суматоха, люди по головам с трудом пробивались внутрь. Пожар, землетрясение?
Сначала подобно бомбе взорвалось окошечко кассы: «Билетов нет! Расходитесь!» Публика расколотила стёкла во всех окнах, затем последовал град камней. Мы выскочили наружу, распахнув двери, и безбилетный народ ворвался в здание. Двери закрылись, и мы остались на улице, и многие счастливые обладатели билетов - вместе с нами!
Потом мы узнали, что Папазяна провели в театр с чёрного хода. Шум, вопли, слёзы, потом все устали, замёрзли, потом снова начались крики, наступило разочарование. Так прошёл час, два… Неожиданно появился Рыжий Витька. Народ обрадовался. Витька сказал: «Откройте двери!», и двери открылись. Витьку все очень уважали за то, что мать у него русская, отец немец, а он армянин! Большой патриот! «Этот Папазян - слава нашей нации, не мешайте!» Потом он повернулся ко мне: «Артист, идём со мной!»
Я шёл, уцепившись за Витьку, и очень скоро очутился в душном зале. Тишина. Охваченная ужасом женщина со слезами на глазах и мужчина… Зрители как загипнотизированные смотрели на сцену, но ничего не видели. Мне хотелось что-то сказать, но Витька дал мне подзатыльник. Я приподнялся на цыпочки…
На сцене шла страшная битва, от скрещивающихся шпаг летели искры, странные люди в блестящих головных уборах и железных латах убивали друг друга! Потом как из-под земли появился чёрный мужчина - и зал вздрогнул, а война кончилась… Потом будто с неба спустился ангел - прозрачный, хрупкий, как стекло, нежный, любящий. Чёрный мужчина обнял ангела, а зал обнял чёрного мужчину. И он обнял ангела, и весь зал охватил восторг. Потом злой человек всему помешал, и зал возмутился, а я разозлился. А потом чёрный мужчина задушил женщину-ангела!
В глазах потемнело, голова закружилась - забытье, бред! Больше ничего не помню. Я был ребёнком…
«Женщина, шлюха, конец тебе!» - заорал Чучул Каро. «Но невинная она, Каро джан!» - «Не пори чушь! Ваграм Папазян даром бабу не задушит!»…
Потом настал конец и чёрного мужчины, он перерезал себе горло и начал медленно, очень медленно умирать. Это было как во сне…
Зал плакал, все оставались в театре, не уходили. И я тоже плакал и остался в театре навсегда.
Ленинакан аплодировал Ваграму Папазяну. А я, спрятавшись в углу нашей кухни, сделав из старой простыни плащ, рвал страсть в клочья. Моим единственным зрителем была младшенькая сестрёнка в колыбели: колыбель качалась и сестрёнка тихо дремала.
Всё, что я увидел тогда, ослепило, стало незабываемым. Так запечатлелось, что несколько лет не уходило из памяти, не отпускало.
До 1947 года, когда я был уже в «реальном» театре.
Папазян играл Отелло и Коррадо. Играл каждый день, без отдыха. Большего восторга, чем когда мне сказали, что я буду играть с самим Ваграмом Папазяном, я не испытывал! О, Господи, Боже мой, что я должен делать?! Сказали: «Когда он, Отелло, войдёт в Сенат, ты будешь одним из дожей». - «Хорошо, а слова есть?» - «Нет, никаких слов, только загримируют тебя. Рядом с тобой Артавазд Пашаян и Жан Элоян - известные актёры Ленинакана…» Загримировали. Когда меня вели на сцену, я на мгновение увидел себя в зеркале: нечто невообразимое! Над глазами нарисовали новые удивлённые брови. Приклеили длинную козлиную бороду и в таком виде усадили в Сенате Венеции.
Говорили, что Ваграм Папазян никогда не смеётся на сцене, но уж если рассмеётся, то пиши пропало - надо давать занавес! Я же, испуганное дитя, не знаю этого, и спокойно сижу себе в Сенате. И вдруг… На сцену выходит Ваграм Папазян…
О реакции ленинаканского зрителя я уже рассказывал. Думаете, они видели Отелло, Яго? Никого! Только «Папаза»! Когда Отелло набрасывался на Яго, зрители кричали: «Папаз, задуши его! Дездемона, беги!» Такой народ! И когда он вышел на сцену - аплодисменты, крики «Браво!» - это был Папаз, свой, ленинаканец! Чёрный мужчина в одеянии мавра. Кинжал за поясом. Стоял на сцене - статуя, памятник! Стоял и ждал, когда стихнут аплодисменты. Потом сказал: «Довольно аплодировать!» Но народ продолжал ещё и ещё! Потом он наконец улыбнулся. И спектакль начался.
Сенаторы восседают, входит Отелло, Брабанцио - отец Дездемоны, и другие дожи, требуют у Отелло объяснений…
Неожиданно взгляд его останавливается на мне… «Кто это? Уберите немедленно!»
Представляете, что могли сделать со мной - виновником его замешательства?! Страх сделал меня ещё более смехотворным. Отелло-Папазян продолжает: «Тут не своекорыстье, видит Бог!» - и… начинает хохотать. Я сижу без движения ни жив ни мёртв, потом оглядываюсь и вижу в глубине сцены Элояна и Пашиняна, скорчившихся от смеха. Они кричат мне: «Беги, парень!» Когда сцена закончилась, я, сидя в кочегарке со своей козлиной бородой, услышал рык Папазяна: «Где он? Где этот старик с глазами чучела?!»…
В другой раз мы должны были играть «Гамлета». У меня уже была роль со словами. Я играл Озрика.
Последняя сцена, поединок на шпагах. Лаэрт, фехтуя, наносит удар Гамлету отравленным клинком. Слышится звук рога (это была задумка режиссёра. У Шекспира «слышится пушечный залп»), и умирающий Гамлет спрашивает: «Что это за шум?» Озрик должен с разбегу броситься на колени перед Гамлетом-Папазяном и произнести:
То юный Фортинбрас пришёл из Польши
С победою и этот залп даёт
В честь а́нглийских послов…
Многие свои роли я давно забыл, но Озрика помню хорошо. А тогда утром один из наших пожилых актёров пригласил меня на хаш…
Я был изголодавшийся паренёк (годы были послевоенные), а рядом со мной пожилой актёр, который всё время приговаривал: «Ничего, ешь с чесноком, до вечера пройдёт…» И я уплетал за обе щеки, как голодная акула!
Вечером начался спектакль. Подошла моя сцена. Тот самый актёр говорит мне: «Смотри, не перепутай свои слова!» Гамлет-Папазян восклицает: «Кровь, кровь!..» Слышен звук рога. Я бегу и падаю на колени, произношу: «То юный Фортинбрас…» И слышу: «Я… ха-ха-ха!» Я подумал, он играет, и продолжил свой текст, как полагалось. Гамлет-Папазян завершает своё прощальное слово:
Я умираю;
Могучий яд затмил мой дух…
А потом тихо - мне: «А ты, сукин сын, не смей больше есть хаш!»
Как-то я спросил его: «Варпет, почему у вас нет звания народного артиста СССР?» - «Потому что у меня нет профкома и парткома, которые меня могут представить к званию». - «Но если бы вы остались в Армении, получили бы?» Неожиданно он рассердился: «Цо, манчес (парень), кто лучше: здешние народные или Петрос?! Потом рассмеялся и добавил: «Всё в мире подобно снежному кому: скатываясь с горы, он растёт. Так и артист должен родиться, объездить мир. Оставаясь на одном месте, он растает, уменьшится. Я - одинокое дерево, мои корни в дедовском саду, но ветви мои раскинутся, дойдут до соседних садов, и думаю, что там, вкушая мои плоды, не забудут воздать хвалу моим предкам. Верю, есть хранители у дедовских садов».
Народ приносил ему цветы и бросал их ему под ноги, а те, у кого их не было, мчались в садик при театре за цветами с клумбы. Бедняга сторож бежал за ними, кричал в отчаянии: «Цо, что вы творите! Куда цветы рвёте?! Они же у меня как инвентарь записаны!»…
«Варпет, куда ты отправишься отсюда?» - спросил его однажды сторож сада, протягивая Папазяну букет своего «инвентаря». - «В Шале». - «Что за Шале?» - «По-французски это значит “дача”. В Ленинград, в моё Ольгино». - «Там наверное красота! - восхитился сторож. - Мраморный дом, статуи, мраморный фонтан, садовые цветы!» - «Несомненно, манчес, несомненно!» - рассмеялся Папазян и ушёл. Сторож долго смотрел ему вслед. Потом оглядел свой сад, оставшийся без цветов, и улыбнулся: «Да благословит Господь твоё рождение, Ваграм Папазян!»
В 1953 году я переехал в Ереван. Учился в Театрально-художественном институте и уже работал в Майр-татроне. В те годы он был действительно Главным театром. Помню, что сделалось с нами, студентами, когда мы узнали, что в Ереван приехал Папазян. Мы стремились любой ценой встретиться с ним. Наши мольбы и просьбы к руководству института не давали никаких результатов. Говорили, что он занят, что у него нет времени. Но очень скоро стало ясно, что это неправда, просто они сторонились Папазяна. Их подавляло обаяние артиста, его опыт, знания, эрудиция. У них был свой, «провинциальный» метод, своя лекционная программа. Как же мы поступили? Решили устроить студенческую забастовку, и встреча состоялась. Папазян пришёл в институт, заходил в аудитории. Его сопровождали те самые преподаватели. Папазян беседовал с нами, но недолго. Кто-то задал вопрос: «Каково ваше мнение, Варпет, о современном и старом стилях актёрского искусства?» Он ответил кратко: «То, что талантливо, - ново и современно, а то, что бездарно, - старо независимо от молодости или старости. Талантливый - значит артист! И придёт его время! Искусство должно быть или слишком высоким, или погружённым в землю…» Услышав эти слова, я снова вспомнил его Отелло, пронизанного высоким поэтическим духом Шекспира, его крупные актёрские мазки. И его Коррадо, такого правдивого, измученного, в изношенном плаще, с крохами хлеба в руках…
«Какие у вас планы?» - спросил кто-то из студентов. - «Уже несколько лет хочу открыть творческую мастерскую. Знаю семь очень талантливых парней и девушек, которые могут стать большими артистами, хочу помочь им, но ваш министр не хочет, никто не хочет… Почему?!»
«Чего бы вы пожелали нам?» Ответил: «Я желаю, чтобы вы пошли за мной, бросили лекции - и за город, на природу, и внимательно наблюдали за ней… До свидания!»
И ушёл.
Мы, конечно, никуда не пошли, ни за город, ни в его мастерскую… А двое из преподавателей успели позвонить министру и попросить, чтобы «товарищ министр» не давал ходу «этому безобразию» Папаза! О какой частной творческой мастерской может идти речь, о каком искусстве, оторванном от действительности, не говоря об уходе с лекций! (А о природе ни слова!..) И до конца жизни Ваграм Папазян не получил творческой мастерской и никогда больше не приходил в институт.
Прекрасное время переживал Майр-татрон. Весь репертуар зиждился на великанах. Играли «Маскарад», «Живой труп», «Гамлета», «Отелло». На каждую роль назначались трое-четверо.
Папазян уважал и ценил всех своих коллег, но его единственной слабостью, артистом, которого он боготворил, был Грачия Нерсесян, Грач! Я не помню, чтобы он хвалил Грачия, превозносил его, напротив, всегда слышал: «Что опять натворил Грач!», «Куда пошёл Грач?» и т.д. Или: «Грачия надо любить, когда он спит, чтобы он не знал». Так любил его!
В жизни их отношения не были простыми, открытыми отношениями «старшего» и «младшего», даже когда они дублировали друг друга в одной роли. Расскажу один трогательный случай, я очень люблю это воспоминание.
Ставили «Живой труп». Протасова играли поочередно Папазян, Нерсесян, Вагаршян и Джанибекян. В тот вечер играл Грачия. Как всегда, зал был полон, как говорят, яблоку негде упасть. В темноте я увидел Папазяна, сидевшего в ложе. Я стал наблюдать за его реакцией, как он смотрит на игру друга в «своей» роли! И был поражён: Папазян сидел бледный, он дрожал от гнева, оглядывался и что-то бормотал, потом достал платок, вытер пот, вскочил с места… Он еле сдерживался и продолжал что-то бормотать. В антракте встал и быстро пошёл за кулисы. Я за ним.
На сцене рабочие и тусклый свет. А в тёмном углу кулис - Грачия. Он сидел, опустив голову, как провинившийся школяр, и оправдывался: «Ничего, потерпи, вот увидишь, как я сцену в ресторане…» А Папазян ему: «Ты что, воду Босфора не пил?! Ты же Средиземноморье прошёл… Так играть надо!» Настала сцена в ресторане. И что бы вы думали? Папазян ещё до занавеса выбежал из ложи и бросился за кулисы. Идя за ним, я увидел потрясающую картину: в тёмном углу, обнявшись, сидели два великих артиста. Они смеялись и плакали, они рыдали, как маленькие дети…
В 1959-м умер Вагаршян. Отметили 70-летний юбилей Папазяна. Рубен Зарян произнёс на вечере прекрасное вступительное слово, были и другие выступления. Эти выступления-приветствия прерывались художественными номерами, музыкой, юмором… Одну интересную «пародию» придумали мы, молодые артисты театра. Выбрали самых красивых и статных, похожих на Папазяна. Выкрашенные чёрной краской, с серьгами в ушах, они выбежали на сцену, стали страстно спорить, подражая хриплому голосу Папазяна, о репертуарной политике театра, о новых режиссёрских методах, о молодых кадрах. Постепенно спор превращался в комедию, в фарс, похожий на скандал. Один Отелло схватил за горло другого, они передушили друг друга, а напоследок обнажили шпаги. Сцена покрылась «трупами»… Приём был исключительный: смех, аплодисменты. Папазян смеялся, держась за живот, подходил к каждому, целовал и говорил: «Цо, молодцы, прекрасно придумали!» Мы были страшно довольны, так довольны, что, задрав носы, спрашивали: «Варпет, что они там все говорят: «Отелло, Отелло!», а мы что, не Отелло?!» Он рассмеялся ещё громче и ответил: «Не всё чёрное Отелло!»
Юбилей продолжался, в завершение дали слово самому Папазяну. Он выступил и в заключение неожиданно, обращаясь к сидящим в зале руководителям, сказал: «Разрешите мне поехать в Англию, в Стратфорд. Мне семьдесят лет: пятьдесят оставляю здесь, с двадцатью уеду, в двадцать пять вернусь. Здешнее одеяло мне мало, натяну на себя - ноги не прикрывает, прижмусь к стене - стена рушится…»
Вспомнилось, что для поездки в Англию на Шекспировские дни создавалась группа… Папазяна в ней не было!
Юбилей завершился. Через несколько дней стало известно, что «наверху» запороли вопрос о поездке Папазяна и театроведа Рубена Заряна: их объявили националистами и окончательно запретили им выезд в Англию. Такие вот были времена!
В Ленинграде на Невском проспекте средь бела дня я кричу: «Жора, Рубен Варосович!» Друзья - театровед Рубен Зарян и актёр Геворк Абаджян. Очень рад им: я давно здесь, один, на киносъёмках. «…И Папазяна уже нет и больше не будет…» Кто это сказал?! Голос дрожит. Идём молча… «Куда вы идёте?» - спрашиваю я. Ответили. Я не услышал - оглох, слышу себя, их - уже нет. Водитель тоже молчал, он был русским. Он не знал, что «уже нет», «больше не будет» и молчал…
Что это? Лес. Ряды деревянных домов. Ленинград. Пригород… Водитель сказал: «Ваша дача. Ольгино».
Самый обычный дом. Вспомнилось: «Скоро уеду в Ольгино. Шале. Вы называете “дача”…» Сторож театрального сада сказал: «Небось красивая? Мраморные статуи, фонтан, парк, цветы…»
Деревянный дом, несколько деревьев, старый стул под деревом, маленький садик без цветов, давно, очень давно забытый… Снова вспомнились его слова: «Я - дерево, чьи корни в дедовском саду, а ветви раскинулись… И кто, вкусив моих плодов, не воздаст славу дедам?»
Его дедовские сады, дома, шале, цветы, памятники и фонтаны - Театр. Да будет благословенно твоё рождение, Ваграм Папазян!
Մհեր Մկրտչյան․ Հավերժ Մենախոսություն
Ո՞ւր է