Истина в действии
В канун восьмидесятипятилетия Мгера Мкртчяна в редакцию “НВ” принесли книгу очерков “Мой любимый актер”. Она издана двадцать семь лет назад и мало кому известна. В ней большой очерк Зория БАЛАЯНА о великом актере. Удивительно то, что этого очерка нет ни в каких изданиях Балаяна, даже в восьмитомнике, недавно изданном в Москве. Мы связались с автором и попросили рассказать об истории очерка, о котором, как оказалось, не знали даже родные и близкие незабвенного артиста.
Вот что сказал Зорий Балаян. “...Это было где-то в восемьдесят шестом году. Мне позвонили из издательства “Искусство” с просьбой написать очерк о Фрунзике Мкртчяне. Не преминули подчеркнуть, что книга будет называться “Мой любимый актер”. Я сделал, так сказать, контрпредложение о том, что у меня самый любимый актер — это мой друг Сос Саркисян и что мне легче было бы написать именно о нем.
Естественно, это не означало, что я меньше люблю Фрунзика. Однако выяснилось, что имена героев будущей книги уже были определены по социологическим опросам. Тотчас же я связался с Фрунзиком — он даже не знал об этой идее издательства. Работа продолжалась больше месяца. К счастью, “заказчики” настоятельно просили не писать языком кинокритика. У меня сохранилась запись их предложения: “в своеобразной раскованной манере, далекой от традиционного академического жизнеописания знаменитостей”. Общались мы с Фрунзиком в Егварде — у меня там был своеобразный кабинет собкора “Литературной газеты”. Иногда беседовали с утра до вечера. Вскоре я убедился, что говорю не с актером, а с философом от Бога. По его просьбе мы обходили стороной драматическую семейную тему. Это были, может, одни из самых счастливых дней моей жизни”.
Мгер Мкртчян вышел на сцену. Послышались аплодисменты. Он остановился посреди сцены. Аплодисменты прекратились, но зрители смеялись. Негромко смеялись. Он молчал — они смеялись. Он поворачивал голову — смеялись громко. Он смотрел в другую сторону — смеялись еще громче. Посмотрел на галерку — еще громче. Сам улыбнулся — раздался хохот.
Что же произошло? Актер ничего не говорил. Не пел, не танцевал. На нем был хорошо сшитый костюм “тройка”. Крупные черты лица. В больших глазах, даже когда они улыбаются, несказанная грусть. И вдруг вот такая, простите, реакция. Человек вышел на сцену, и в зале произошло то, что пока считается загадкой. Ибо и поэты, и ученые утверждают, что пока не выяснена природа улыбки, природа смеха. Голод чувствует весь животный мир, жажду тоже и боль тоже. А вот смеется только человек. И смеется тогда, когда ему хорошо. Человек делает все, чтобы ему было хорошо. Он даже борется за это. К сожалению, не всегда это ему удается. А тут вышел твой современник на сцену — и стало тебе хорошо. Ты улыбаешься. Смеешься. Хохочешь.
Не будем пытаться разгадывать феномен, каковым, по сути, является смех. Этим занимаются поэты и ученые. Поговорим просто о самом Мгере Мкртчяне. Он ведь и сам загадка.
...Сразу же несколько слов об имени. С детства звали его Фрунзиком. Мода была в 30-х годах такая. Называть сыновей в честь героев. Вот и назвали его в честь полководца. Потом, когда артист уже стал знаменитым, чувствовал какую-то неловкость от такого вот странного имени. Захотелось поменять. Мгер. Имя, которое можно встретить у армянских царей, в армянском эпосе, сказаниях, песнях, легендах. Но ничего толком из этого не выходит. Поздно. Вернее, опоздал. Уже сам Фрунзик стал легендой. И теперь ходит по земле человек с двумя именами. Всемирно известный астроном, академик Виктор Амбарцумян называет его Мгером, а всемирно известный артист, режиссер Ролан Быков называет его Фрунзиком.
Кстати, Амбарцумян сказал следующее: “Кто хоть раз видел Мгера Мкртчяна на сцене или на экране, уже никогда не забудет его. Наверное, мало кому подходит это самое слово “народный”. В этом отношении Мкртчян составляет счастливое исключение, ибо он любим народом и любовь к нему у народа искренняя”. Ролан Быков высказался иначе: “О Фрунзике интересно думать, с ним интересно дружить. К нему интересно ходить в гости. С ним даже интересно быть просто знакомым. Он слишком грустный и слишком веселый человек. Я не объективен к нему. Я не могу быть к нему объективным. И не хочу. Ибо слишком люблю этого артиста. Этого человека”.
...Однажды Мгер сказал, что больше всего в жизни не любит... смех. Я ничуть не удивился. И тогда он удивился тому, что я не удивился. Я сказал: “Понимаю, фразу свою ты не завершил. И потому она, незавершенная фраза, звучит как-то неестественно. Смех как таковой нельзя любить. Равно как и плач нельзя любить или не любить. Тут, скорее, речь идет о состоянии души и даже тела”. И когда Мгер закончил-таки свою фразу, все стало на свои места. Оказалось, он не любит смех как самоцель. Рассмешить для того, чтобы рассмешить. Благо, такое ему удается без труда.
Убежден, это человек, который нисколько не страдает пресловутым комплексом неполноценности. Вполне философски относится к тому, что многие считают его обладателем большого носа. Гоголь говорил, что мы не видим наших носов потому, что они находятся на Луне. Пожалуй, исключение составляет лишь Мгер: сам признается, еще сызмальства больше задумывался не над тем, почему, видите ли, у него нос массивный, а почему это они, носы, у других такие маленькие. Неужели тот факт, что их много, может быть определяющим фактором, критерием красоты? Это же не голосование по принципу демократического централизма. И уже не помнит, после какой роли пришло письмо от поклонницы, которая сравнила его с самим совершенством. А одна девушка сумела даже опубликовать в печати, что самое главное у Мгера Мкртчяна — это глаза: “Человек или должен иметь такие глаза, как у Мгера, или вообще никакие”. Во как.
...Это было в Ленинакане. Мгер принимал активное участие в художественной самодеятельности. Был тогда крохотным мальчишкой. И до сих пор не может забыть, как однажды повели их, детишек, к взрослым режиссерам, которым было по шестьдесят-семьдесят лет. Такие мудрые, древние, и вдруг они, эти мудрые, древние люди, вполне серьезным тоном стали говорить с детьми. Что-то рассказывать, что-то показывать. И мальчик впервые задумался над тем, что увлечение его — дело серьезное. С тех пор он не может терпеть, когда к его профессии относятся как к чему-то такому легкому, увеселительному. Театр существует столько же лет, сколько существует человек. Театр сам очень мудрый, древний. И искусство театра в конце концов — это искусство о природе человека, о боли человеческой. Еще Аветик Исаакян говорил: “И человек — ничто, пылинка в мире он, но боль его громаднее вселенной”. Известно, на земле, такой маленькой, такой уютной и ранимой, на такой земле нет (не должно быть) чужой боли. Это хорошо понимает Мгер Мкртчян.
...Часто настоящих профессионалов с возвышенной душой называют поэтами. Мгер — поэт. И если верно то, что настоящий поэт может творить только на родном языке, то верно и то, что Мгер играет на армянском, по-армянски. Справлялись у него, почему он так любит Альберто Сорди, Жана Габена. Ответил сразу: “Потому, что играют они по-армянски”. И добавил: “Когда я ставил “На дне”, то был почему-то уверен, что Горький — великий армянский классик”. Только талантливое произведение может быть национальным. И только национальное может быть интернациональным. Или, как говорили бы маленькие герои Корнея Чуковского, “всех-ним”.
Какими бы красками ни мазал (выражение Мгера) его режиссер, в кого бы его ни принарядили, как бы ни гримировали, на каком бы языке он ни говорил, все равно из Мкртчяна выпирает “свое”, национальное, армянское. И это только делает роль живее, правдоподобнее. Главное, как признается сам артист, — достичь самопознания.
...Много лет назад я совершил длительное путешествие по Советскому Союзу вместе с американским писателем Уильямом Сарояном, который часто приезжал на родину, в Армению. В Ленинграде, так уж совпало, по Центральному телевидению показывали “Мы и наши горы”. Картину Сароян видел в прошлый приезд, но все же решил посмотреть еще раз. Я ему переводил с русского на армянский. Как только дело доходило до Мгера Мкртчяна, Сароян поднимал руку. Это означало: “Не надо переводить”. Он, оказывается, хорошо помнил все монологи, реплики Мгера. Запомнил по сути, по логике игры, по мимике. Знаменитому писателю я сказал, что в одной из картин Мкртчян бросает фразу: “Русский язык богат, а я бедный”. Сароян все хохотал и просил повторить фразу. Потом он сказал, что у Мгера Мкртчяна всюду в мире такая же слава, как у него самого, у Сарояна. Она, слава, какая-то не шумная, не скандальная, не истеричная, а добрая, вызывающая улыбку.
Особенно популярным стал он в Тбилиси после “Мимино”. О нем вскоре начали рассказывать легенды, а еще точнее, анекдоты. Приведу один. У броской афиши, на которой изображен Мкртчян в роли Рубена, стоит толпа тбилисских армян, и все расхваливают артиста. Вот он какой, наш Фрунзик, наш талант, наш гений. Вот он какой! Стоявший чуть поодаль грузин, улучив момент, вставляет: “Все равно не похож”. Армяне не обращают внимания на реплику. И еще пуще прежнего восторгаются своим земляком. А грузин все твердит свое: не похож да не похож. Наконец не выдерживает толпа и сердито спрашивает: “Послушай, на кого не похож? Что ты заладил?” “Как — на кого? — искренне удивляется грузин. - На Чапаева не похож”.
В одном из изданий прочитал: “Мгер Мкртчян — художник”. Справился у артиста, как он относится к такому утверждению. Он пожал покатыми плечами и тихо сказал: “Отношусь нормально”. Мгер рассказывал о том, как ему самому хочется, мечтается писать картины, на которых была бы изображена не просто Армения, а его, мкртчяновская, Армения. Армения с грустными и в то же время веселыми глазами. Я ему напомнил слова Паруйра Севака, и они вызвали у него слезы: “Если меня молоть как пшеницу, то из меня выйдет родина”. И рассказал он мне о том, как, оказывается, даже пробовал писать. Писать, как говорится, для себя. Писал, например, о том, что однажды его к себе вызывает бог и говорит: давай я тебе покажу одну планету. Подводит Всевышний к распахнутому в своем кабинете окну и показывает рукой на неведомую голубую планету. Я смотрю завороженно, говорит Мгер, на удивительной красоты небесное тело и все думаю, зачем это бог мне показывает новую планету. Бог тогда отвечает, что на ней, на той планете, живут Бах и Бетховен, Моцарт и Микеланджело и еще многие другие гении. Потом он мне и говорит: “Хочешь и тебя пошлю туда?” Мгер сделал паузу. Мне, не скрою, было интересно узнать, что же он ответил Всевышнему. Оказывается, он упорно отказывался от голубой планеты. Она же слишком маленькая. И ему, мол, пришлось бы там в тесноте среди гениев спорить и бороться за свое бессмертие. Тогда Всевышний, посерьезнев, говорит: “Там сейчас находится твоя родина, и там находится твоя мать”. На этом Мгер закончил рассказ, который не нуждается в комментариях.
...Как-то великий художник Мартирос Сарьян справился у Мгера, откуда тот родом.
— Трудно сказать, варпет, — ответил Мгер. — Отец из Муша, мать из Вана, сам я родился в Ленинакане, живу в Ереване...
— Так ты и есть армянский народ, — перебил его Мартирос Сергеевич. — Если народ — солнце, то ты своей биографией прямо та самая капля, в которой отображается судьба народа.
Мне очень импонирует, я бы сказал, выраженное чувство собственного достоинства у Мгера. Такое у меня ощущение, что он по-чеховски с самого детства только и занимался тем, что убивал в себе раба. Родители чудом уцелели от зловещего ятагана турецких головорезов, организовавших геноцид армян в Османской империи. И трудно представить, как сложилась бы их судьба, если бы не Советская Армения, которая в первые же дни своего существования организовала многочисленные приюты для несчастных беженцев. Сам Мгер с детства помнил один только ужас в глазах родителей, которые не могли забыть, как провозвестники современного фашизма османские фанатики убивали детей, распарывали животы беременным женщинам, разрушали христианские храмы. И с детства у мальчика была одна цель: “вырвать и выбросить” (выражение Мгера) страх из глаз родителей. Даже в тяжелую годину военного лихолетья мальчик не расставался с главной своей мечтой, со своей, так сказать, сверхзадачей. “Вырвать и выбросить страх”. И, может, поэтому его так рано тянуло на сцену. Может, поэтому ему хотелось играть не каких-то там суперменов, даже не Давида Сасунского с его мечом и щитом, а маленького человека, но большого оптимиста. Человека с грустными глазами, но чтоб в глазах этих не было страха. Чтоб глаза эти в конце концов искрились. Такое превращение принесет человеку веру в человека. Веру, без которой нельзя жить, нельзя создавать счастье. И, наверное, не случайно любимым художником стал “великий немой”. Герой Чарли Чаплина никогда не стремился рассмешить кого-либо.
... ”Я больше всего ненавижу трусость. Я даже, если хотите, боюсь трусов. Ведь трус способен на все. На предательство прежде всего. Трус бывает жестоким”. Так говорил мой дед. Дедушка Маркос. Слова эти я передал Мгеру. И мы с ним об этом говорили целый день. Пачку целую искурил он. Начал он с того, что дедовскую концепцию нужно вынести на сцену. А затем без устали говорил о самой сцене. Точнее, о театре как таковом. А театр — это человек. Как и человек, бывает он аморальным и даже трусливым. Сын, который порывает с отцом, глумится над традициями дедов, разрушает старое, чтобы, видите ли, построить новое, поступает безнравственно. Все гибнет вокруг такого человека, и в конечном счете погибает он сам. Редко такой человек бывает смелым, новатором, талантливым. Однажды при знаменитом Папазяне расхваливали молодых ребят, называя их смелыми экспериментаторами. “Глупость все это, — сказал Папазян, — просто очень талантливые ребята”.
Я старался из всего того, о чем говорил Мгер, выуживать своеобразные формулы. И кажется, кое-что мне удалось. Мораль театра — это традиции. Неуважение к традициям аморально. Если молодой режиссер разрывает нити, связывающие с прошлым, он уже сам по себе поступает безнравственно. У армян так и называют таких людей: “Человек, порвавший связи”. У русских: “Иваны, не помнящие родства” или что-то в этом духе. Это страшно. Забыть отца, мать. Так поступают только трусы. Помнить прошлое, соблюдать традиции — это не значит стоять у могилы и без конца рыдать. Это значит, опираясь на прошлое, непременно попытаться заглянуть в будущее. Это вульгарно, когда считают, что новое может видеть только молодой. А старики, видите ли, остаются в своем старом мире. Новое может видеть только талантливый. И молодой, и старый, но обязательно талантливый. Время диктует новые задачи, которые хорошо и точно воспринимает талантливый и честный человек. Молодого режиссера-”экстремиста” можно понять и даже оправдать. Этакая нынче гиперинформация. Тут и новые “измы”, и все то, что позволяет на сцене “творить события” с помощью технических средств, дающих световой, цветовой, шумовой, двигательный эффекты. По-своему воспринимая извечную истину о зрелищности театра, он хочет непременно ошеломить зрителя. И уже на сцену выходит не актер, а его тень. В темноте мы видим лишь блик на его спине. Уже не он своим голосом говорит “Быть или не быть”, а магнитная пленка через усилитель. Слишком уж условно воспринимаем подчас саму условность театра. Мгер вообще не признает культ условности. Текст-то литературный написан вовсе не условно, а конкретно. И люди у писателя, драматурга говорят как нормальные люди, а не как “теневые профили”, которые ловко вырезает на улице подрабатывающий художник с ножницами в руках. Вышел на сцену актер. Это уже явление. Это образ. Сделал он три шага или четыре — это вовсе не условность. И в них должен быть смысл, как в том чеховском ружье, которое непременно должно выстрелить. А то ведь что получается: чай он на сцене пьет очень даже конкретный, реальный, а стены и двери какие-то абстрактные, предполагаемые. Когда впервые Вахтангову сказали, что сцена будет крутиться, великий режиссер-новатор, мягко выражаясь, испугался. Он слишком был земным человеком, наивным в своей реальности и честности. Земля же не может ходуном ходить под нашими ногами. Конечно, он принял это нововведение, но только для того, чтобы технически легко было менять сцену, декорации. Сама сцена должна быть нафарширована вопросами, загадками, которые постепенно должны разгадываться. Загадкой должно быть и само появление человека на сцене. И вершиной всего этого редкостного мира должно быть уже слово, которое носит в себе самое сокровенное, самое совершенное, самое преобразующее во всей Вселенной — Мысль.
...Он много курит. Особенно во время беседы. Все сорочки в круглых дырочках. Спрашиваю:
— Не думаешь ли бросать?
— Дело в том, что я не знаю, зачем и для чего курю. Если бы знал, зачем и для чего бросать, бросил бы.
— Здоровью вредит.
— Я брошу ради здоровья. А в это время моя родная улица Налбандяна чадит с утра до вечера выхлопными газами. Врачам надо бороться не против курения, а против загрязнения воздуха в городе.
— Занимался ли спортом?
— Никогда. Спортсмен должен быть или таким, как Юрий Варданян, или никаким. Все остальное — физкультура. А физкультура к спорту имеет такое же отношение, как я к балету.
...Не раз я ловил себя на том, что во время беседы с Мгером мне хотелось, чтобы мы были не одни, чтобы нас слушали люди. Только, конечно, чтобы не подслушивали. И всякий раз я знал, что когда-нибудь, так сказать, обнародую эти самые наши беседы. Дело в том, что Мгер-собеседник не похож на Мгера, выступающего со сцены во время встреч с его поклонниками. Ему обычно задают великое множество вопросов. И, словно сговорившись, великое множество глупых, что ли, вопросов. Тут и то, как он относится к собственному носу, и то, сколько раз влюбился уже после того, как женился, и все такое прочее. А между тем Мгер по натуре своей мудрый философ, тонкий психолог, который не так любит интервью (или, как говорил Уильям Сароян, “вопросы — ответы”), как диалоги. Ибо он умеет слушать и вслушиваться. Рассказал я ему как-то после прочитанного где-то о выдающемся норвежском писателе Кнуте Гамсуне, которому еще Горький писал в 1927 году: “Сейчас в Европе Вы величайший художник, равного Вам нет ни в одной стране”. Собственный народ боготворил этого человека. Но вот вдруг собственный же народ заявил о писателе примерно следующее: “Было бы великим счастьем для него и для всех нас, если бы старик умер в девяносто лет. И какое это великое несчастье для него и для всех нас, что умер он в девяносто два года”. А все из-за того, что выживший из ума писатель принял и приветствовал фашистов, даже ездил на свидание к Гитлеру. В ответ на это норвежцы, которые еще вчера сравнивали Гамсуна с самим богом, кто по почте, кто самолично возвращали старику его книги. Швыряли их ему во двор через забор. Вот так вот. Народ никому не прощает предательства. Ни черту, ни богу. И особенно богу, особенно тому, на кого он, народ, надеялся.
Мгер долго молчал. Задумался. Потом выдавил из-себя: “И все-таки жалко старика. Нельзя человека обвинять в том, что он жил, если можно так выразиться, больше нормы”. В тот день, о чем бы мы ни говорили, Мгер вольно или невольно возвращался к теме о Кнуте Гамсуне. Артист все искал и находил какие-то штрихи, оправдывающие писателя. Ему было трудно искать и находить, и он повторял как причитание “предательство есть предательство”, добавляя при этом, что нельзя прощать даже ребенку. И все же ему очень хотелось защитить знаменитого писателя, который наказан уже тем, что сам стал жертвой чудовищного гипноза. С какой-то уверенностью утверждал, что народ велик и мудр тем, что умеет прощать. И что норвежцы рано или поздно простят художника. После возвращения из одной из зарубежных поездок Мгер позвонил мне, закричал в трубку: “А ты знаешь, что в Норвегии уже издают Кнута Гамсуна?” Он был так рад за в общем-то несчастного писателя, который, по выражению артиста, просто забыл умереть своевременно.
...Мгер любит одушевлять предметы. Вот вслушайтесь, как он говорит о шахматных фигурах: крохотные деревянные солдатики-пешки большие оптимисты. Они принципиальные люди. Живут по принципу “ни шагу назад”, веря, что в конце пути их ждут маршальские жезлы. “Я когда смотрю на пешки, — говорит Мгер, — когда задумываюсь над их судьбой, ей-богу, порой прямо слезы наворачиваются. Чтобы один-единственный солдат добрался до восьмой конечной горизонтали, необходимо, чтобы чуть ли не все остальные пожертвовали собой. Ради большой и высокой цели нужны жертвы. Нельзя без жертв”.
Спросил я его: “Ты сам-то играешь в шахматы?” “Можно сказать, нет”, — ответил он. “Чего же так много говоришь о шахматах? Вон даже интервью даешь шахматному журналу”. Мгер улыбается и говорит: “В шахматах меня интересуют прежде всего и в первую очередь сами шахматисты. В жизни редко видим непосредственную схватку самих полководцев. Обычно они командуют боем из невидимых для других наблюдательных пунктов, а тут прямо у всех на виду. На виду в прямом и переносном смысле слова. Кажется, все и вся мы знаем о великих шахматистах. Они уже сами словно шахматные фигуры, со своими характерами, “ходами”. Мгер страстно болеет за своего соотечественника, нового чемпиона мира Гарри Каспарова, в котором видит натуру цельную, принципиальную и очень ранимую.
...Любит Твардовского за поэтическую формулу “сказать хочу, но так, как я хочу”. Даже Шекспира надо играть по-своему. А что же говорить о современниках! И не случайно Мкртчян работу свою начинает с борьбы. С борьбы против рукописи. Если чувствует себя в роли неуютно, не оптимально, то не соглашается с автором. Просит искать, искать и находить варианты. Характер определяет поступки. И поступки тоже должны быть оптимальными. В жизни всякое бывает. Не может пахарь выйти в поле во фраке. В принципе, конечно, может. Но не сделает он этого. Хотя бы потому, что во фраке неудобно пахать. Вообще Мгер очень любит слово “характер”, который, по выражению Гете, является самой жизнью человека.
...Мгер Мкртчян поставил “На дне”. Силами молодежи. О спектакле много говорили. Спорили. Режиссер попытался рассказать о том, что духовная бедность еще страшнее материальной. Попытался “прочитать” Горького глазами и сердцем современника, обеспокоенного уже новыми проблемами. Сердцем человека, который осознал, что “испытание сытостью” бывает труднее переносить, чем нищетой.
Я спросил Мгера: “Каждый ли артист может стать режиссером?” Вопрос его ничуть не удивил. Да и не ахти какой глубокий вопрос. Просто я знаю, что нынче об этом много говорят. Мол, чуть ли не все, “заработав” популярность, хотят непременно ставить спектакль. Просто примеров стало много, а посему и тема стала нуждаться в разработке.
Мгер ответил мне словами Бернарда Шоу: “Кто умеет делать, делает сам. Кто не умеет делать сам, тот учит других. Кто не умеет ни того, ни другого, то учит, как надо учить”.
...Кто подолгу беседовал с Мгером Мкртчяном, не мог не заметить, что он всегда ищет нужное слово, чтобы точнее выразить ту или иную мысль. Словно боится, что его неправильно поймут и тогда произойдет самое страшное — ему не поверят. То есть будут сомневаться в его правде, в его истине. Боится того, что из-за него вдруг пострадает сама истина, сама правда. И, может, поэтому ему очень импонирует сакраментальное Станиславского: “Не верю”. Значит, ты не нашел точного мазка, точного жеста, точного слова, точной интонации. Значит, согрешил перед самим искусством. А это уже не просто страшно. Святотатство. Желание быть правдивым — это желание служить честности. Мгер часто вспоминает, как родилась одна из сценок во время съемок фильма “Треугольник”, в котором он играл роль кузнеца. Все уже было позади — подготовительный период, репетиции. Готовились к самим съемкам в кузнице. А кузница не простая, не обычная. Предвоенная. Мало того, люди ждали ее, войну, треклятую. Со дня на день. Ждали ее и кузнецы, которые трудились напряженно. Некогда было пот вытереть со лба. Не могли улучить момент, чтобы почаевничать. Это же нужно остановиться, чаю вскипятить. И вот Мгер рассказывает:
— Мне все казалось, что мой герой неубедителен. Так мне казалось по крайней мере накануне съемок. Я ночь не спал. Рано утром раньше других явился на съемочную площадку. Все ходил вокруг горна. Взял и, словно уже тысячу раз пробовал, раскалил добела кузнечные щипцы. Сунул светящиеся концы щипцов в кружку с водой. И вода тотчас же закипела. Не знаю, делали ли так раньше всамделишные кузнецы, но твердо верил, что в такую тревожную пору настоящий кузнец смог бы кипятить чай именно таким способом. Мало того, после этого я внутренне поверил, что не сфальшивлю в роли, что я настоящий кузнец. Не сомневался, что зритель поверит и мне, и моему герою. Тягостное напряжение исчезло вмиг. И я уже чувствовал в руках заветное перо жар-птицы вдохновения.
Мгер Мкртчян узнаваем всюду. Везде. Будь то на сцене или на улице большого города. Такова, как он сам выражается, его фактура. Наверное, это неплохо. Однако вряд ли кто задумывается над тем, что именно эта самая “узнаваемость” и является настоящим бедствием для актера. Одна и та же “фактура” артиста в “Кавказской пленнице” и “Наапете”, но читается, воспринимается, смотрится зрителем по-разному. “Можно достичь виртуозности, отточенности исполнения, — говорит Мгер, — но если потеряешь способность быть каждый раз новым, так сказать, неузнанным, то ты кончишься в одночасье как творец, как художник”.
— Что ты больше всего любишь в человеке?
— Достоинство и скромность.
— Почему “достоинство” ставишь на первое место?
— Потому, что, как сказал классик, скромность — это прямая дорога в безвестность. А если серьезно, то потому, что выше чувства достоинства может быть чувство достоинства.
“...Когда мы впервые познакомились, — рассказывает о Мгере Мкртчяне Эльдар Рязанов, — то я обратил внимание не только на его, я бы сказал, самобытную и приятную внешность, но прежде всего на его очень грустные глаза, в которых, казалось, накопилось все горе земли. Он внутренне очень серьезен. Самые смешные вещи играет так, что невозможно не смеяться, в то же время остается по-прежнему внутренне серьезным. Это все идет от большого таланта. Все у него получается без натуги. Естественно. И все он играет так, словно дышит и разговаривает. Известно, что дети в высшей степени непосредственны. И нередко, делая комплимент артисту, говорят, что он превзошел ребенка. Мне кажется, в этом смысле непосредственность Фрунзика Мкртчяна неповторима.
Удивительно, но чаще всего, читая о Мкртчяне, я встречал слово “серьезность”. Словно сговорившись, все коллеги, которые в разное время давали ему оценку, отмечали именно эту черту характера. Серьезный человек. Еще Бальзак говорил, что серьезность — основа характера.
И даже когда в пору ранней молодости Мкртчян в Театре имени Сундукяна играл самого Эзопа, то никого это не удивило. Ибо о нем уже тогда писали: “Руководство театра смело доверило Фрунзику Мкртчяну сложную роль Эзопа в героической комедии Г.Фигейредо “Лиса и виноград”, надеясь не только на выдающиеся способности молодого актера, но и на его серьезность, трудолюбие”.
... У подлинных варпетов не очень принято хвалить своего питомца. И в этом отношении выдающийся варпет сцены, многоопытный режиссер Вардан Аджемян, говорят, был очень скуп на комплименты. Но уж если дал оценку, то словно поставил печать. Именно Вардан Аджемян, долгие годы руководящий Театром имени Сундукяна, сказал, не боясь своих слов, о юном еще Мгере: “Мкртчян действительно родился для сцены. Многое мы ожидаем от него. Он в высшей степени органичен на сцене, и созданные им образы осязаемо реалистичны. Я убежден, Мкртчян, несомненно, станет продолжателем дела прославленных мастеров армянской сценической школы”.
С тех пор много воды утекло в его родной реке Раздан. И слова варпета оказались пророческими. Многое с тех пор изменилось. Артист Фрунзик Мкртчян стал народным артистом СССР, лауреатом Государственной премии СССР Мгером Мкртчяном. Он сыграл около семидесяти судеб в кино и в театре. Играл во всех без исключения театрах Армянской ССР и на всех без исключения сценах армянских клубов Ливана и Франции, Канады и США.
С тех пор многое изменилось и в самом Мгере. Погрузнел, поседели волосы. Неизменными остались его добрые, грустные глаза. И не изменил он ни разу своему богу, имя которому Справедливость. Справедливость, которую древние называли не просто истиной, но истиной в действии.
Зорий Балаян
из книги "Мой любимый актер"
Составитель Л. Касьянов
издательство - Искусство,
год издания - 1988
"Мой любимый актер"